• СЛОВАРЬ

Мал "пятачок", да дорог. 3. — Невский "пятачок". Лениздат. 1970

Разведчиков, отправившихся в те дни на выполнение трудного задания, возглавил комиссар 3-го батальона 7-го стрелкового полка 20-й дивизии Н. Т. Ильин.

Приближались морозы. Но выпадавший снег не надолго прикрывал израненную землю. Огненный вихрь быстро слизывал снежный покров, и все вокруг вновь чернело выжженным, мертвым полем.

Ночью разведчики, соблюдая маскировку и осторожность, незамеченными достигли проволочных и минных заграждений и начали проделывать в них проход. Уже когда подползали к лесу, ударили фашистские орудия и минометы.

Разведчики прижались к земле. Находясь недалеко от вражеских огневых позиций, наши бойцы довольно точно засекли их расположение.

Не все разведчики вернулись обратно. Тяжело paнило в ногу и комиссара Ильина. Ho добытые сведения помогли накрыть немецкие огневые точки.

30 октября командир роты 20-й стрелковой дивизии старший лейтенант А. В. Петров получил приказ занять рубеж у опушки леса левее деревни Арбузово. Бойцам предстояло пройти каких-нибудь сто метров. но это были очень тяжелые метры.

Интенсивный огонь не давал возможности поднять голову. Только приподнимешь на штыке каску — ее сразу прошивают несколько пуль.

Старший лейтенант Петров приказал пулеметчикам Смирнову и Быкову отползти в сторону и оттуда вести стрельбу по фашистским окопам. Враг сконцентрировал огонь по пулеметчикам. И тогда Петров поднял роту в атаку.

Среди соединений, сражавшихся в то время на левом берегу Невы, была и 10-я стрелковая дивизия, которой командовал подполковник И. Д. Романцов. Перед дивизией стояла задача: «переправиться через Неву на участке высоковольтной линии, атаковать противника и, прорвав его передний край ударом на Рабочий поселок № 1, действовать на Синявино»¹.

¹ Архив Министерства обороны СССР, ф. 265, оп. 1517, д. 93, л. 12.

Вот что вспоминает о тех боях бывший командир 1-й роты 204-ro стрелкового полка 10-й стрелковой дивизии А. И. Михайлов:

«Ночью 28 ноября 1941 года моя рота первой спустилась на лед. Солдат кроме оружия и боеприпасов снабдили шестами и тесом.
На середине реки немцы обрушили на нас шквальный огонь. Били из орудий, минометов и автоматов. Бойцы перебегали по льду рывками, держались друг от друга на определенной дистанции.

Добравшись до противоположного берега, бросились врукопашную. За нами успешно переправлялись остальные роты полка.

С рассветом гитлеровцы открыли такой огонь, что мы были вынуждены отойти под укрытие крутого берега.

Долго мы не могли выбраться наверх. Но все же с помощью нашей артиллерии отбросили врага и заняли его первую линию обороны.

Эта победа далась нам ценой большой крови. От полка остался один батальон, да и то не в полном составе. Старшим из командиров остался я и взял командование на себя.

За день ходили в атаку по шесть-восемь раз. Потом батальон пополнили бойцами и офицерами других полков, и мы заняли вторую линию обороны противника.

В этой атаке меня ранило в шею и контузило. Санинструктор батальона переправил меня через Нeвy, прошло шесть часов — и я очутился в медсанбате».

Скупа и немногословна летопись боевых будней. Нo по короткой фразе — «От полка остался один батальон, да и то не в полном составе» — нетрудно представить колоссальное напряжение тех боев, самопожертвование советских воинов, сражавшихся на «пятачке».

2—3 ноября в Невскую оперативную группу прибыла 168-я стрелковая дивизия полковника А. Л. Бондарева. Бойцы этого соединения пpoславились в боях на Карельском перешейке и особенно в районе Сортавалы, под Слуцком, (Павловском) и Ям-Ижорой. Подошедшее пополнение сразу же перебросили на левый берег.

К началу ноября участок форсирования Невы был разбит на семь пунктов. Работу шестого и седьмого обеспечивал 429-й отдельный саперный батальон. Шестой пункт находился в районе кирпичного здания школы; седьмой, игравший роль ложной переправы,— в районе березовой рощи, напротив дороги, ведущей к пристани деревни Арбузово.

Дивизию полковника Бондарева перебросили на ряд переправ с целью развить наступление наших подразделений, сражавшихся у деревни Арбузово. Деревня несколько раз переходила из рук в руки.

...Рота лейтенанта Ивана Коломойца готовилась к броску на Арбузово.

В назначенный час ударили орудия и над «пятачком» взвилась зеленая ракета. Она осветила сухое дерево на высотке, кустарник в болотистой лощине, чудом сохранившуюся веялку, которая напоминала о недавно существовавшей здесь деревне.

Расчищая путь гранатами, бойцы бросились на врага. С группой солдат Коломоец ворвался в одну из фашистских траншей.

Радисты торопливо развернули рацию. Лейтенант сообщил нашим артиллеристам координаты для огня по отступающим гитлеровцам.

— Товарищ лейтенант,— послышался голос связного,— немцы под нарами.

Три фашиста, боязливо поглядывая на пистолет в руке русского офицера, вылезли из-под нар. Коломоец отправил их в тыл. Поторапливал бойцов:

— Быстрее ведите их. Сейчас заговорит вражеская артиллерия.

Наши передовые подразделения уже перевалили за шоссе, когда громовой гул потряс землю. В угол траншеи угодил снаряд. Радист упал лицом на разбитую рацию.

Ожесточенная схватка завязалась на высоте за шоссейной дорогой. Там контратаковали немцы.

Бойцы Коломойца заняли оборону в изгибавшейся подковой траншее. Кое-как укрепили ее стены. На флангах установили ручные пулеметы. На подходах соорудили завалы, опутали их проволокой.

Ожесточенным был тот бой в полуобвалившейся траншее. Выпрямившись во весь рост, метал гранаты боец Рак. Укрывшись в разрушенной ячейке, вел огонь из автомата боец Митрофанов. Коломоец установил пулемет на бруствер.

Фашисты бросались в атаку за атакой, но каждый раз вынуждены были отступать.

...Много славных дел совершила на «пятачке» 168-я стрелковая дивизия. Пламенная любовь к Советской Родине, умение в неимоверно тяжелых условиях до конца оставаться храбрым, самоотверженным человеком — вот что было основой стойкости защитников «пятачка».

Сейчас в Музее боевой славы Невской Дубровки хранится немало писем бойцов, участвовавших в тех незабываемых сражениях.

Из воспоминаний старшины 2-й роты 462-го полка 168-й стрелковой дивизии А. А. Маркова

Перед тем как попасть на Невскую Дубровку, мне довелось побывать во многих боях. Но их не сравнить с 22 днями, проведенными на «пятачке».

2 ноября 1941 года 168-я дивизия, в которой я был артиллеристом, подошла к берегу Невы около шестой переправы. Нам предстояло с орудиями форсировать широкую реку и вступить в бой.

Немцы обстреливали наши позиции из орудий и минометов.

А наши молчали. Ни выстрела. И в этом молчании было что-то тревожное и гнетущее.

Погрузили первое орудие с боевым расчетом, оттолкнули от берега. И сразу неудача: прямое попадание вражеского снаряда.

Солдаты на берегу нервничают. Как тут переберешься через реку, когда фашисты сразу угодили в цель?

Но приказ есть приказ. И артиллеристам удалось пройти сквозь разрывы. Вот уже крутой, опаленный огнем берег, на котором, не умолкая, гремит канонада.

В темноте карабкаемся по обрывистой крутизне. Пока она нас защищает. Знаем, что наверху будет кромешный ад. Знаем, но карабкаемся упорно, настойчиво, зло.

Прежде всего нужен наблюдательный пункт батареи. Тащим с берега бревна. Предательски ярко светит луна. Как шмели, гудят вокруг пули.

Вскоре переправились через Неву наши танки. Пошли в атаку на фашистов. По нашим бойцам враги открыли такой огонь, что головы не поднять.

Я с группой солдат заполз в какой-то блиндаж. Немцы били по танкам, и блиндаж при разрывах весь вздрагивал. Только выбрались из него, отползли метров на сорок, как громыхнул немецкий фугасный снаряд. Прямое попадание. В воздух с огнем и дымом взлетели земля и бревна...

С питанием было у нас туговато. Помню, попробовали мы с напарником сварить гороховый суп из концентратов. Повесили котелок на штык. Сидим у огонька, вкусный запах вдыхаем. Тут как ухнет! Костер наш во все стороны. И недоваренным супом нас окатило: рядом немецкая мина разорвалась.

Пришел в землянку, а там тоже двое солдат на буржуйке» гороховый суп готовят. Один солдат пожилой — Иван. А другой совсем молодой — Николай.

Нe успел я рта раскрыть, чтобы рассказать, как у нас с супом вышло, под накат с воем мина влетела. Дым. Смрад. Сверху доски рухнули. Меня по ногам ударило.

Пришел в себя, ноги прежде всего пощупал. Целы. В голове звон. Видно, контузило. А обмотки на ногах во все стороны клочьями торчат.

Взглянул воспаленными глазами через брешь в потолке — небо вижу. Ну, думаю, жив.

В углу дядя Иван стонет. А тот, молодой, рядом со мной сидит. Молча. Осколок ему насквозь грудь пробил. Опустил Николай голову на грудь, и кровь у него по ватнику растекается.

Стал я его тормошить. И кричу изо всех сил, на помощь зову.

Тут сверху в прореху наш солдат какой-то сунулся:

Вытащили меня соседи-минометчики. Хотели в госпиталь на ту сторону отправить, да я отказался.
Командир все же приказал мне переправиться на три дня на правый берег, отдохнуть, сил поднабраться. И еще приказал майор повару кормить меня досыта пшенной кашей — «блондинкой», как мы в шутку ее называли.

Я уже на другой день по ребятам затосковал. Они там под пулями и минами, полуголодные, холодные. Одни только скулы из-под касок торчат. А я тут отсиживаюсь. Потянуло меня обратно на левый берег!

— Эй, смотрите, ребята! — кричали они, подтрунивая.— Сашка Марков жив-здоров! А тут слух пустили...

В ту же ночь поступил приказ — выйти вперед на прямую наводку, окопаться и ждать сигнала к бою.

Свое 76-миллиметровое орудие мы ласково «полковушкой» звали. Тянули мы свою «полковушку» на руках через воронки и траншеи. Вконец измучились. Через плечо еще противогаз да винтовка.

Дотащили. Стали бить по гитлеровцам. А они в ответ. Такое тут началось — жарко стало.

Отстрелялись и дальше свою «полковушку» покатили.

Рассвет забрезжил. День занимался хмурый, морозный. Зима в тот год рано началась. Нас после бессонной ночи так с ног и валит. А тут еще ветер поднялся. Насквозь пронизывает.

Выкатили мы орудие на открытую позицию, разостлали плащ-палатку. На нее сорок четыре снаряда уложили и гранаты.
Расчет наш пополнили химинструктором и еще несколькими бойцами.

Но вот и фашисты показались. В грязновато-серых шинелях и в касках. Автоматы у живота. Мы приготовились.

Били по гадам до глухоты. Они в ответ фугасными лупили. Мерзлая земля дрожала под ногами.

Последний пущенный мной снаряд ушел с каким-то тонким воем. И неожиданно все смолкло. Бой закончился так же внезапно, как и начался.

Утер я вспотевшее лицо, взглянул на своего напарника — наводчика. И только потом дошло до сознания, что в живых из всего расчета остались только он да я.

— Девять атак немцев отбили. От матушки-пехоты благодарность вам за то, что поддержали огоньком в трудную минуту.

И тут же приказ — доставить с берега снаряды. Для пополнения нам группу новеньких солдат дали. Меня к ним старшим назначили.

Пробираемся по берегу. Ребята к блиндажам и землянкам жмутся. Ну, думаю, на «пятачке» живо пообвыкнутся.
У кромки воды лежали ящики со снарядами. «Вот черти,— подумал,— не могли ночью замаскировать. А теперь фашисты наверняка засекли и поджидают».

— Всем рисковать не стоит,— сказал я молоденьким.— Ждите тут.

Пополз к снарядам. Взвалил ящик на спину, чувствую — не дотащить, тяжело. Схватил тогда под мышки по снаряду и бегу обратно.

Тут немец и ударил миной. Я свалился и сознание потерял.

Очнулся в землянке. Надо мной незнакомый старшина склонился:

— Ну, парень, думал — капут тебе. Сто лет теперь тебе жить, друг.

Добрался я к своим, когда смеркалось. Обо мне здесь уже беспокоились — не погиб ли.

— Рано мне, братцы, на тот свет,— объясняю.— У меня с фашистами особый счет. Я с ними еще за жену, погибшую в Ленинграде, не расквитался.

Вечным сном спят солдаты по берегам реки у Невской Дубровки. Среди них были люди мирных профессий — плотники и хлеборобы, токари и художники,— лихая година заставила их взяться за оружие. Вчерашний рабочий становился пулеметчиком, артиллеристом, сапером. Он знал, что Родина требует от него мужества и стойкости.

А находившийся в тисках блокады Ленинград продолжал поддерживать фронт. Опухшие от голода рабочие посылали на передовую снаряды и патроны, теплые вещи и продовольствие. Специальные школы по ускоренной программе готовили для фронта бойцов и младших командиров.

Из воспоминаний матроса 4 -й бригады морской пехоты Л. М. Маркова

Утро 14 ноября 1941 года выдалось безветренным, но морозным. Мы маршировали на Васильевский остров в школу подплава через площадь Труда, через мост Лейтенанта Шмидта. У набережной Красного флота, ощетинив жерла орудий, стоял крейсер «Киров». Он провожал нас в тяжелый бой.

На другой день к школе подплава подали несколько трамваев, и мы отправились. Трамвай со звоном и скрежетом полз по проспекту Пролетарской победы (ныне Большой проспект Васильевского острова). Протерев в заиндевелых стеклах глазочки, мы смотрели на пустынные улицы. Нас было сто восемьдесят два человека, поклявшихся отомстить за истерзанный город, за наш Ленинград.

Когда проезжали мимо цирка, завыла сирена. Наши трамваи остановились на улице Белинского, напротив дома № 7. Дали команду — укрыться в арках ворот и в парадных. Рядом со мной под аркой стоял дежурный дворник. Мы разговорились. Его звали дядя Ваня.

У меня был с собой небольшой чемоданчик с пожитками и открытка, которую я написал родным, да так и не успел отправить. Я спросил, не сможет ли дядя Ваня занести чемоданчик и открытку моим. Он согласился.

— Да я сам, сынок, две войны прошел,— сказал он.— Иди, крепче бей гадов. А чемоданчик будет в целости. Вот как кончится налет — сразу и отнесу.

...Тяжелый марш-бросок, и вскоре мы на передовой, у покрытой льдом Невы.

В походе я сдружился с одесским пареньком Николаем. Под Петергофом он был ранен и после госпиталя сразу попал к нам.

Ночь с 18 на 19 ноября мы с Николаем провели в какой-то норе. Лежали, прижавшись друг к другу, и пытались уснуть. Мороз пробирал до самых костей, и мы ворочались, чтобы не подморозить бока.

Ранним утром нас подняли по тревоге. Было еще совсем темно.

Над рекой, словно яркие люстры, висели на небольших парашютах немецкие осветительные ракеты.

Бывалые моряки освободились от всего лишнего: сложили в кучу котелки, сняли противогазы и вещевые мешки. Из мешков достали только бескозырки и полотенца. Бескозырки надели вместо ушанок, полотенца прихватили на случай ранения.

Мы с Колей тоже последовали примеру бывалых.

Выждав момент, когда погасли немецкие осветительные ракеты, бросились на лед. Двигались перебежками. Но пробежать незамеченными удалось лишь метров двести. С вражеского берега взлетели красные ракеты, а за ними — десятки осветительных. Стало светло как днем. И сразу застучали фашистские пулеметы.

Мы с Колей бежали почти рядом. Вдруг он споткнулся и упал вниз лицом. Я перевернул его. Глаза у него были открыты, а изо лба над переносицей струился ручеек крови. Он умер мгновенно.

Положив друга меж вздыбленных льдин, я поцеловал его и накрыл ему лицо бескозыркой.

А потом рванулся вперед. Так бежал, что из второго взвода очутился в первом. Вокруг падали, сраженные свинцовым ливнем, матросы. Раздавались стоны и крики. Пули отскакивали рикошетом ото льда.

Нас осталось человек тридцать, когда гитлеровцы пустили в ход мины. Одна из них сбила меня с ног и оглушила. Как выяснилось позже, у меня лопнула барабанная перепонка.

Мы лежали за торосами. И тут меня ударило в правую ногу. Я перетянул ее ниже колена полотенцем, разорвал клеш и забинтовал рану.

Нас осталось восемь человек из ста восьмидесяти двух. А четверо из оставшихся в живых были ранены. До левого берега еще далеко. Мы прошли чуть больше половины пути...

Да, так было. Иначе не получалось. Только такой неимоверно дорогой ценой мог удержаться «пятачок». И каждый, кто с оружием в руках приходил сюда, знал это.

Вместе с мужчинами здесь отважно дрались и женщины. О медицинских сестрах Ирине и Зое Авериных говорили, что страх им незнаком: полезут за ранеными в самое пекло боя.

Перед войной Ирина и Зоя учились в Ленинградском университете. Одна на третьем курсе, другая — на первом.

Хрупкие, небольшого роста, они почти два месяца ходили в райком комсомола с просьбой отправить их на передовую. И добились своего.

Нa Невском «пятачке» сестры были в 4-й бригады морской пехоты. Они перевязывали раненых, вытаскивали их из-под огня, вместе с бойцами отбивали атаки фашистов.

Во время одной из таких атак недалеко от Зои Авериной разочаровался снаряд. Стальной осколок навылет пробил грудь...

Варе Алексеевой не довелось, подобно сестрам Аверьиным, ходить в атаки. Ее боевые будни протекали в штабе, за пишущей машинкой. Но в Невской Дубровке, на «нашем» берегу, тоже непрерывно рвались снаряды, мины и бомбы. Там тоже каждую минуту караулила людей смерть.

Из воспоминаний В. В. Алексеевой

Обстреливали нас и бомбили очень сильно. Сидишь в землянке и лампу держишь, чтобы не упала.

Наш КП разделился на две половины — на «ту», которая отправлялась за Неву, и «эту», что оставалась на правом берегу.

На левую сторону ушли майор Мамченко, Некорыснов, Ковалев и другие. Просилась и я, но начальник переправы Кузьмин приказал мне остаться здесь.

Перед отправкой майор Мамченко написал десять писем, вложил их в конверты и попросил меня отправлять каждую неделю по письму.

— Если что, то письма будут идти. Как от живого...

Вскоре убило старшего писаря Грибами. Оп пошел за новым обмундированием, и осколок угодил ему в грудь. Похоронили мы его вечером в противотанковом рву. Старшим писарем назначили меня.

Много у нас в те дни гибло людей — и на той стороне и на этой. Закоченевший труп майора Мамченко нашли недалеко от деревни Арбузово. Подробностей его гибели никто не знал. Я выполнила его поручение. Письма, как он просил, отсылала его родственникам каждую неделю. А потом сама написала его семье, и оставленные им вещи переслала.

Ко мне в землянку часто приходили раненые. Я перевязывала их и отправляла в медсанбат. Тяжелораненых сажала на единственную машину или повозку. Только с фуражом у нас было очень плохо. Лошадь так отощала, что еле передвигала ноги.

Как-то к нам прибыло пополнение — совсем молоденькие ребята из Ленинграда. Худющие — страшно! Разговор у них все о еде был. Я привела человек двадцать в штабную землянку, накормила, чем могла. Кипятком угостила. Потом заставила всех разуться и высушить портянки.

Многих из этих ребят сразу не послали на тот берег. Оставили на поправку.

В Ленинграде голод косил людей. Зима стояла суровая.

Вскоре мне довелось собственными глазами увидеть блокадный город.

Это случилось, когда я уже работала в медсанбате. Меня послали в Ленинград с донесением. Заодно захватила и пишущую машинку, чтобы отремонтировать ее. Адресов мне товарищи надавали кучу. Каждый просил зайти к его родственникам или знакомым, проведать, занести сухарей, узнать, почему не пишут.

Добиралась я на машине часов двадцать. В Ленинград приехала днем, и сердце сжалось болью. Знала я, что здесь трудно, но такого не ожидала увидеть. Рухнувшие дома, опустевшие улицы. По тропкам между сугробами бредут сгорбившиеся люди.

Шофера я устроила у знакомых. Сама побежала домой, на улицу Рубинштейна. Поднялась по грязной лестнице, забарабанила в дверь. Никто не открывает.

Кинулась во двор. Разыскала дворника, тетю Полину. Она поднялась со мной на второй этаж, открыла квартиру. Рассказала, как умерли мои. Муж отправился на работу и не дошел до Невского, упал. Мать подобрала его мертвого. А дней через десять сама не поднялась с постели.

— Сколько она, мертвая, дома пролежала, и не знаю,— сказала тетя Полина.— Мы ведь обходы не каждый день делаем. Сил не хватает. А если по хлебной карточке судить, так она дней восемь пролежала. Мы по карточкам определяем, когда человек последний раз выходил из дому.

Я сидела в большой, промерзлой сорокадвухметровой комнате и не могла двинуться с места. Посредине — ледяная «буржуйка». Рядом с ней недоломанный стул. Погибшие цветы на окнах. Наполовину сожженная мебель.

Попили мы с тетей Полиной чайку с солдатскими сухарями, и я заторопилась к своей приемной матери, к маме Саше, как я ее звала.

Мама Саша очень похудела, но держалась. Муж ее сильно отек от голода. Едва передвигал ноги. Спас их столярный клей, из которого они готовили студень.

Утром поехали с шофером за канцелярскими принадлежностями, а потом в мастерскую на улицу Желябова. В маленькой комнатке копошилось несколько человек в пальто и шапках. Все вокруг инеем покрылось. Машинку у меня не хотели в ремонт брать. Взяли только после того, как сказала, что специально из-за нее сутки с фронта добиралась.

— Ладно,— согласился один из механиков,— если не свалюсь, то за два дня сделаю.

Из мастерской мы поехали по адресам, что надавали мне в части. Как радовались люди фронтовым приветам, письмам, крошечным посылкам с продуктами.

Механик свое слово сдержал. Когда я пришла за машинкой, она была готова. Но механик уже до того обессилел, что едва говорил, и лицо у него стало темное. Вряд ли его спасли те несколько сухарей и кусочек сахара, которые я дала ему в благодарность за работу.

На Невском стояли вмерзшие в сугробы трамваи. У Казанского собора валялись завязанные в мешки четыре трупа. У аптеки около Аничкова моста сидел на ступеньке старик с седой бородой и открытыми глазами. И непонятно было, умер он или еще жив.

Крупная бомба угодила в дом на углу Фонтанки и Невского. Взрывной волной выворотило на проспекте столбы.

Прозвучал отбой, и дружинники принялись разбирать кирпичный завал. Я тоже бросилась им помогать. Проработала часа три и, страшно уставшая, побрела домой.

На другой день мы уехали обратно в Дубровку. Всю дорогу молчали с шофером. Перед глазами стоял закоченевший город и умирающие от голода люди.

Нет, нам на фронте, казалось, было легче. Мы могли драться, мстить, стрелять в ненавистного врага.

Когда мы с шофером рассказывали товарищам об увиденном в Ленинграде, у бойцов сжимались от гнева кулаки. И каждый клялся беспощадно истреблять бешеное фашистское отродье.